Медитатор [сборник рассказов] - Д. Савельев

Мой персонаж вдавлен в Вечность. Закон прокатывает его, отнимая энергию, расплющивая и увеличивая в размере на плоскости. Выжимает все соки и заставляет бороться. Чтобы получилась новая почва для его применения. И новая энергия.

Мой персонаж видит призраков и терпит, потому что не знает о Законе. Он может лишь догадываться.

Как только кто–нибудь узнает о Законе, Закон перестанет существовать. Станет познанной закономерностью.

Сила закона в его отдалённости. Он потусторонний, далёкий–далёкий и непознаваемый. Он — гора, которую никто не видит.

Но у моего персонажа ещё остались мечты. Он ждёт, что придёт прекрасная Принцесса, или Бог, или Богатырь, придёт и схватит это нечто, нависающее над ним. И всё будет прекрасно. Всё–всё перестанет существовать, когда отменится Закон. И всё будет прекрасно. Будет тишина, спокойствие и нирвана. Равномерность, пустота и красота. Исчезнут тревоги и шарик этой проклятой рулетки. Исчезнут лица, белые, грязные, очкастые, бородатые и бородавчатые маски, исчезнет пьяный дурной неживой смотритель, и двигатель карусели заглохнет навсегда. Он ждёт чуда, не понимая, что Закон увеличивается и совершенствуется в геометрической прогрессии. Что он съел с луком его прекрасную Принцессу, и закусил добрым Богатырём. Что эта гигантская паутина оплела каждую молекулу в его тонком теле, и чёрный мохнатый паук доит, доит его, лопает, высасывает все соки, но не давая умереть совсем…

Бедный, бедный мой персонаж! Мне жаль его, но я всего лишь автор, я ничего не выдумываю, а только описываю то, что вижу, а вижу то, что есть. Я не могу изменить его судьбу, я могу только приукрасить её цветами радуги, или показать в чёрных мрачных тонах. Как бы ты его не нарисовал, корабль останется кораблём, а волны будут волнами, пожирающими его.

Я не могу изменить даже того, что я написал, и в этой немощности мы очень близки с ним. Так что живи, мой друг! Живи на бумаге, а я буду жить здесь. Мой мир немногим лучше твоего, и я бы с удовольствием поменялся с тобой местами. Быть может, я так и сделаю, когда мне всё окончательно надоест. Быть может, я это уже сделал. Быть может…

На чужбине

Длинные поджарые фрицы скапливались вокруг и волком смотрели на меня. Я не знал немецкого, а русская речь действовала на них, как запах крови на питбуля. Они готовы были растерзать мерзкого чужака, забравшегося в самый центр их логова.

Я первый раз на чужбине, я один в центре их стаи, пестрящей красноволосыми девками, проколотыми в десятках мест и сверкающими железом. Я собираю волю в кулак, улыбаюсь, говорю «Аллес кляр, аллес кляр, данке шон!» и делаю рывок в сторону надземки. «Чу–ус!» — кричу я на ходу в сторону скалящейся и рыкающей своры.

Врываюсь в трёхэтажную электричку, и не успевает она тронуться, как ко мне подкатывает лысый, обтянутый в кожу контроллёр. Это — истинный ариец, который ждёт — не дождётся наступления четвёртого рейха. Другому арийцу он бы даже не стал выписывать квитанции, а для мерзкого иностранца, решившегося наколоть родное государство, бумажка — слишком мягкое наказание. Ах, не понимаешь, что я говорю? Даю тебе последнюю попытку! Опять не понимаешь? На, получай под дых, быдло славянское!

Под дых он мне, конечно, не дал. Я ловко саданул ему в пах и бросился в вагон первого класса. Поезд плавно разогнался до 100 км. И тут же начал замедляться. Я напряжённо считал секунды у дверей. Наверху уже мелькнула тень нацистского контроллёра, когда я нажал на кнопку и выскочил из вагона.

Я не стал взбегать вверх по переходу, а бросился прямо через рельсы. Это было моей ошибкой — в кустах поджидал нарушителей жирный белобрысый полицейский. Почуяв, что дело пахнет иностранцем, он потянулся за дубинкой, а моё неграмотное «Ихь шпрэхе дотч нихт» никакого эффекта не возымело. Моё тело рвануло так, что полицейский остался удивлённо стоять возле путей, даже и не думая о рации с пистолетом.

Пот застилал глаза, больше не было сил нестись, и я остановился. Было уже почти темно. Вдруг меня ослепил свет фар и оглушило громкое тарахтение сразу с нескольких направлений: несколько местных рокеров, немолодых, в чёрных фашистских касках, окружили меня и собирались весело поразвлечься сегодняшним вечером.

С меня было достаточно. Я разозлился.

В подъезд я ввалился весь грязный, окровавленный, со сбитыми костяшками на руках, но довольный. Двое рокеров так и остались лежать на поле боя, а их безумно дорогие мотоциклы тарахтели, пока не кончился бензин. Остальные позорно ретировались. В качестве трофея я отодрал чёрную каску с головы одного из поверженных и сжимал её в руке.

«Таг!» — сказал я вахтёрше, она шарахнулась, но всё–таки выдавила из себя ответное приветствие. Я уже вызвал лифт, когда почувствовал, что она собирается звонить в полицию. Пришлось вернуться, заткнуть ей рот обрывком своей куртки и взять её с собой в лифт. Но бабка даже и не думала орать. Заорала она только тогда, когда я, оторвав сетку безопасности, стал спихивать её с балкона своего пятнадцатого этажа.

Выходя через пять минут с чёрного хода, я услышал бешеную сирену полицейского микроавтобуса, а потом увидел вдалеке то, что осталось от бабки. И уже через четыре часа я покинул гостеприимную Германию на почти что новеньком Фольксвагене, купленном вчера в автохаусе. «Аллес гут, аллес гут…» бормотал я про себя, пока аккуратный немецкий пограничник сравнивал моё лицо с фотографией в загранпаспорте, и через несколько секунд я нажал на газ. Впереди были бандитская Польша и не менее бандитская республика Беларусь, где даже очень образованные люди не могли понять странных надписей на давно забытом языке вдоль дорог, а машины по автострадам ездили только правительственные, потому что у простых людей зарплаты хватало лишь на двадцать литров бензина…

Несправедливые обломы

Лес был глубокий, дремучий, с корявыми корнями, торчащими отовсюду, колющийся и хватающий за самые неприличные места. Тропинка вилась причудливо, виляя из стороны в сторону, уворачиваясь от шевелящихся ветвей и проскакивая под завалившимися стволами, покрытыми мхом и грибами. Девочка бежала вприпрыжку, счастливая и напевающая «Интернационал», в красной бандане и с рюкзаком, изображавшим медвежонка, за плечами. В рюкзаке подпрыгивали бутерброды с сыром и «докторской» колбасой, несколько бананов и презервативы.

Навстречу ей выбежал здоровый волчара с хитрыми украинскими глазами. Он весело посмотрел на девочку.

Через десять минут на тропинке появился восемнадцатилетний парень. У него была назначена любовная встреча на земляничной полянке, куда вела тропинка. Парень несколько дней не брился, что, несомненно, придавало ему сексуальности. Огромные адидасовские шорты сильно подчёркивали толщину его задницы на фоне тощих жилистых ног. На шее висела цепочка с медальончиком, на половинки которого была наклеена фотография Кинчева, разбитая на две части — ниже пояса и выше. Кинчев был по–панковски одет, а на его сумасшедшем черепе, возвышающемся над худым татуированным телом, во все стороны торчали зелёные волосы.

Парень курил «Яву» и слушал «Prodigy». В его кармане болтались пачка с тремя презервативами и леденцы.

Под несущуюся из наушников сердитую фразу «Сваливай из моего мозга» из–за дерева вышел здоровый украинский волчара. Он сыто облизывался в такт музыке. Парень даже не успел испугаться.

Через пятнадцать минут на тропинке появился злобный бородатый мужик. До него дошёл слух, что его тринадцатилетняя дочка вместо уроков собирается кое с кем встретиться на полянке в самой чаще. Встреча предполагалась в сильно интимном характере.

У возмущённого родителя ужасно чесались кулаки. Он представлял себя в героических сценках избиения жалкого подростка, посягнувшего на его дочь. Дошло до того, что мужик сломал парню шею и зарывал труп под рыданья дочери. Он уже жалел, что не взял топор и лопату, и ускорил шаг.

В это время на тропинку медленным сытым шагом выбрался вперевалочку здоровущий волчище. Его украинский взгляд медленно остановился на разбухшем от регулярного питания жирненьком животике мстительного папаши. Папаша женским голосом пискнул слово «мама» и сел на корень. Волк заставил себя подойти к объекту.

Через некоторое время по той же тропинке бодро шёл старичок. Старичок был педофилом и любил шляться по лесу. Завидев юную парочку, старичок прогонял мужскую особь и заканчивал дело сам. Он был в силе и ужасно опытным, поэтому повизгивающие юные леди никогда не оставались недовольными. Иногда они брали у старичка телефон, чтобы потом взять дополнительные уроки. Их юные и неопытные поклонники оставались с носом (или с какой–нибудь другой частью тела).

Сидя в засаде, старичок видел, как в лес вошли сначала девчонка в красном платочке, а затем небритый развязный парень с плеером, потому был сильно возбуждён. Охотник за нежными юными прелестями даже не понял, что споткнулся о хорошо обглоданную берцовую кость. Дальше валялись клочки бороды и почти не тронутая кисть правой руки. Ещё дальше — играющий плеер, тряпка с надписью «Адидас» в бурых пятнах, случайно прокушенная здоровенным зубом пачка презервативов, чья–то тощая ляжка, откушенное ухо, бандана, рюкзачок с бутербродами, бананы и много–много косточек различного формата. По тропинке, зычно рыгая, полз обожравшийся украинский волчище. Ему было плохо.